Анатолий Бергер - Горесть неизреченная [сборник]

Памяти Клюева

Страну лихорадило в гулеСтрады и слепой похвальбы,Доносы, и пытки, и пулиЧернели изнанкой судьбы.

Дымились от лести доклады,Колхозника голод крутил,Стучали охраны приклады,И тесно земле от могил.

И нити вели кровяныеВ Москву и терялись в Кремле,И не было больше РоссииНа сталинской русской земле.

И Клюев, пропавший во мракеСоветских тридцатых годов,На станции умер в бараке,И сгинули свитки стихов.

Навек азиатские щёлкиЗажмурил, бородку задрав,И канул в глухом кривотолке,Преданием призрачным став.

Бессеребренник-трудягаВ полинявшем пиджачкеИ без курева — ни шагу,Ты со мной накоротке.

И с глубокою затяжкой,Весь в мутнеющем дымуО былой године тяжкойГоворишь мне потому,

Что кровавой крутовертьюБыл закручен и кругомВидел страх, аресты, смерти,Ложь на истине верхом,

И усатого владыкиКостоломный стук подков,И как все его языкиСлавили на сто ладов,

Слышал. И руками машешь,С криком дёргаешь плечом,Весь в дыму и пепле пляшешь,Что, мол, сам был ни при чём,

Что пора минула злая,И враги клевещут, лгут,Что нельзя судить, не зная,Есть на то партийный суд,

Что вернуться к прошлым вехамНе придётся. Стон умолк,Но сломать хребтину чехам,Как сломали венграм — долг,

Что глупа к свободе тяга.Вновь рассыпался в рукеВ прах окурок. Эх, трудягаВ полинявшем пиджачке.

Знаю, дней твоих, Россия,Нелегка стезя,Но и в эти дни крутыеБез тебя нельзя.

Ну, а мне готова плахаДа глухой погостВо все дни — от МономахаИ до красных звёзд.

И судьбины злой иль милойМне не выбирать,И за то, что подарила —В землю, исполать.

Кто за проволкою ржавой,Кто в петлю кадык —Вот моей предтечи славыИ моих вериг.

Не искали вскользь обхода,Шли, как Бог велел,И в преданиях народаВысота их дел.

Погибая в дни лихие,Оттого в чести,Что не кинули, Россия,Твоего пути.

Мне советской не надо славы,Я ищу на неё управыЗа лихие её дела,За растленное ею слово,За распятье всего живого,За сердца, что выжгла дотла.

За ночные слепые страхи.Те — смирительные — рубахи,Смертный мрак наведённых дул,И глумящихся толп разгул.

Да, крутые у нас с ней счёты,Рассудили бы нас пулемёты,Но не равен уж больно спор,У неё — лагеря, ракеты,Подставные суды, газеты,У меня — лишь строка в упор.

Арест

Та весна мучила недаром. В душе была недосказанность и смута; я говорил друзьям, что меня одолевают предчувствия. А стихи шли удачно, светло, будто вернулся 1962 год. Это меня и настораживало: песня давней той поры оборвалась на армейском плацу; затерялась в свисте заполярных метелей. Притом каждый стих даже интонацией звучал, как пророчество. В довершение — десятого апреля мне приснился сон страшный, как беда. Привиделось, что я в своей комнате обнаруживаю снаряд и смаху выбрасываю его в открытое окно. На улице раздается взрыв, крики, стон, и я с ужасным замиранием сердца жду расплаты. Проснулся я, как потерянный, и целый день ходил с камнем на сердце. Я рассказал об этом сне отцу, матери, потом жене. Но как быть с предчувствиями? В них загадки, а не разгадки.

Ни стихи, ни сны ничего не могли поделать. Проклятая реальность была за углом.

Пятнадцатого апреля в квартирную тишину утра ворвался звонок. Вошедшие люди — они были тёмные и глухоголосые — заполнили комнату. «Нам нужен Анатолий Бергер». Я был нездоров тогда, накануне в поликлинике продлил бюллетень, на ночь мне делали горчичники. Я привстал на кровати. В ордере на обыск меня подозревали в сношениях с неким Мальчевским, о котором я слышал впервые. Начался обыск. Обыскивали вещи, простукивали стены. Открыли пианино и совались в переплетение его музыкальных рёбер и жил. Отца не было дома, мама, посеревшая лицом, молчала. Я поймал её взгляд — огромный и стонущий. Жена села рядом со мной на кровати, обняла за плечи. Меня снедала тревога. Я спорил с темнеющими по комнате людьми, говорил о недоразумении, о том, что детективное и дефективное недаром подобны на слух. Телефон отключили, перед тем, как пустить меня в туалет, обыскали. Мне предложили ехать на Литейный для выяснения. Не веря ещё во всю силу несчастья, я согласился. Я даже не взял из дома денег, даже не попрощался по-настоящему с мамой и женой. Я только помахал им рукой. «Победа» повезла меня прочь от дома. Обыск продолжался.

Дорогой я смотрел на город, но не прощально, как из армейского автобуса. Я ещё не верил в беду. Почему-то в сердце запело на миг горделивое сиянье. Но это было недолго.

Коридоры КГБ мало чем отличались от коридоров других учреждений, и снующие люди, и хлопающие двери были как всюду. Меня ввели в кабинет под номером десять. Допрашивал меня капитан по фамилии Кислых. И кабинет был скучен и хмур, как в любом учреждении, только на окнах чернели решётки. Меня спрашивали о друзьях, об их занятиях. Но чаще других — о Коле Брауне. Это меня внутренне задело, я что-то почуял, но так отдалённо! За эти ответы мне не стыдно. Кислых укорял меня в неоткровенности. Я заметил, что он нажимал кнопку на столе, отчего приходил другой человек на смену, в одиночестве меня не оставляли. Все вели себя по-разному. Один молчал, углубившись в бумаги. Другой — белобрысый в модной японской куртке — вёл любовный разговор по телефону. Мне запомнилась фраза: «Галочка, я Вас категорически приветствую». Меня она сходу резанула неприятной чужеродностью. Сторожил меня и кто-то грубый с кряжистым лицом, он сказал мне: «Это тебе не в компании болтать, подвыпив». Я ему резко возражал. Я отказался сидеть за столиком у двери и сидел или лежал на плотном чёрном диване. В середине дня Кислых принёс стакан простокваши, стакан чая, кусок свежей колбасы и булочку. Я томился. Я требовал отпустить меня, и шорох каждого троллейбуса воспринимал как благую весть. Я только в глубине сердца думал о своих тетрадях в письменном столе, и они словно бы давили на меня своей тяжестью. Но я не верил, что их тяжесть утянет меня на дно. Я ещё надеялся. А сторожа менялись всё чаще. Я устал. Я у каждого из них спрашивал, скоро ли меня отпустят. И они уныло обнадёживали меня, а я всё прислушивался к шороху троллейбусов, к рокоту проводов за окном. Приближалась ночь, и я мечтал попасть домой хотя бы к двенадцати часам. Я представлял волнение родных. И главное — я всё надеялся, я не мог оставить надежду. Как наивно всё это было!